Юрий Гаев: Я жил в провинции - Моя компартия
В декабре нынешнего года будет 101-я годовщина создания государства под названием Советский Союз. И хоть развалился СССР в 1991-м, всю его преступную сущность современная Украина испытывает именно сейчас. О том, как рос, учился, работал, думал, искал себя один конкретный гражданин страны Советов, запорожский журналист Юрий Гаев написал книгу «Я жил в провинции».
Книга "Я жил в провинции" состоит из 10 глав. МВ уже публиковал первую главу "Моя Колыма", вторую - "Моя СА", третью - "Мой комсомол", четвертую - "Мой рок-н-ролл", пятую - "Мой КГБ", шестую - "Мое еврейство". Сегодня представляем вашему вниманию седьмую главу - "Моя компартия".
Моя компартия
Мое школьно-юношеское мировоззрение сформировалось под влиянием родителей и хорошего советского искусства, кино и литературы - прежде всего. Писателям и поэтам я верил больше, чем газетным передовицам и курсу обществоведения. Евтушенковское «поэт в России больше чем поэт» - мой случай. «Вашим, товарищ, сердцем и именем, думаем, дышим, боремся и живем» (Владимир Маяковский), «Начинаются горы с подножий. Начинаемся с Ленина мы!» (Роберт Рождественский), «Уберите Ленина с денег! Он для сердца и для знамен» (Андрей Вознесенский) – из таких строк выросло уважение (если не преклонение) к Владимиру Ильичу.
Жить в атмосфере «ленинского наследия» (растиражированные миллионами портреты и памятники, цитирование вождя по каждому поводу, изучаемые в институте «первоисточники») было не утомительно и привычно. То же касалось КПСС, освящающей жизнь каждого с пеленок до гробовой доски. Помню сильнейшее впечатление от прочитанного в классе седьмом стихотворения Александра Межирова «Коммунисты, вперед!»:
«Повсеместно, где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного — невпроворот.
Сквозь века, на века, навсегда, до конца:
- Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!»
А как воздействовали рассказы о том, что в войну бойцы перед боем писали заявления о приеме в партию! И, пожалуй, самое главное: коммунистом был папа. Иногда, придя с работы позже обычного, он объяснял, что задержался на партсобрании. На вопрос мамы, о чем шла речь на собрании, говорил тихо и нарочито небрежно: «Не при детях», что, естественно, мои и братовы уши тут же улавливали. КПСС в моем детском сознании связывалась с чем-то таинственным и очень важным, что доверить можно не каждому. В неё брали только самых лучших советских людей.
Случалось, отец критично отзывался о руководителях компартии и страны. На мой заданный однажды вопрос, почему сам вступил в «это дело», папа ответил: «Иначе было нельзя». Взрослея, все чаще видел, с каким неуважением и терпимостью (привыкли!) народ относится к «руководящей роли » вездесущей КПСС. Чего стоит, скажем, такая фольклорная классика брежневского периода: «Прошла весна, настало лето. Спасибо партии за это!».
Был у меня в студенческие годы знакомый, Иван Беленький, служивший инструктором в Жовтневом райкоме партии. По роду деятельности присматривал за кондитерской фабрикой, где получал регулярно в виде презентов бутылки с пищевым спиртом. Афишировать это среди коллег Ваня, видимо, не решался, зато в компании нескольких младших приятелей, куда недолго входил и я, напиток, получивший название «партийный», с удовольствием распивался. Выпив, Ваня любил нам, молодым, разъяснять политику партии на примерах из жизни.
Скажем, я возмущаюсь: почему «Солярис» Тарковского идет только в одном окраинном кинотеатре на Павло-Кичкасе? «Потому что, - назидательно вещал Беленький, - на Кичкасе в основном гегемон живет. Ему это кино непонятно и скучно. Покажи «Солярис» где-нибудь в центре, на фильм побегут студенты, интеллигенция. Нездоровый ажиотаж, споры разные. Кому это надо? А на Кичкас не каждый поедет. Выходит, и фильм не запретили, и ажиотажа не допустили. В этом – партийная мудрость руководителя. Идеология – штука тонкая. Тоньше, чем струйка у комара, когда он ссыт».
Другой пример схожей мудрости узнал в 1976-ом от первого секретаря Бердянского райкома партии Виктора Королева во время турпоездки по Чехословакии-Венгрии. В группе, состоявшей из передовиков сельского хозяйства, я оказался единственным, кого заинтересовали музеи Праги и Будапешта. Думаю, по этой причине руководивший поездкой Королев меня выделил, приглашая по вечерам в свой номер на рюмку чая. Тогда-то по пьяни партийный босс рассказал, как тонко и умно закрыл действующую церковь в своем районе.
Сельчане священника уважали, формального же повода запретить ему окормление паствы не было. КГБшники нашли девицу, которая споила и ввела во грех мужика, отдавшись на ночном морском берегу в нужное время и в нужном месте. Отснятую пленку показали батюшке. «Хочешь, - сказали, - эти непотребства увидят твои прихожане»? Поп не хотел, поэтому спешно и добровольно уехал за пределы района.
…Земной шарик вертелся, я учился, служил в армии, опять учился. Читал книги, вбирая чужие мысли. Став инженером, недолго по специальности поработал. В 70-е, когда евреям разрешили уезжать из СССР, не понимал и осуждал предателей Родины. О чем открыто и говорил знакомым «изменникам». В 28 лет, кардинально сменив профессию, ушел с завода в газету. И все годы, будучи стопроцентно советским, искренне разделял политику партии и правительства. Ну не было тогда во мне отвращения к нашему строю!
Как человек подвижный и любознательный, всегда предпочитал активный отдых «матрасному». Осенью 80-го три отпускных недели провел в алтайских горах. Походная группа сложилась дружная и толковая. Была там и москвичка Марина, моя ровесница, не помню кто по профессии. Она вращалась в столичной либеральной среде и немало просветила меня по части диссидентства, чешских событий 1968-го, мятежной Польши, где уже зрели Лех Валенса и «Солидарность». Маринка говорила о раздавленной гусеницами демократии, отсутствии в СССР уважения к личности, запрете на свободное слово. Я же крушил её штампами о справедливости советского строя, неизбежном противоборстве социализма с капитализмом. «Если б мы не вошли в Прагу, в неё б вошли на следующий день танки НАТО. Представляешь, что было бы?», - спросил я и неожиданно наткнулся на изучающий долгий Маринкин взгляд. Взгляд, не забытый до сего дня.
Лет через двенадцать после Алтая из книги Раисы Орловой и Льва Копелева «Мы жили в Москве» узнаю, как в столице вызрела в 60-е и успешно скончалась хрущевская оттепель, как в брежневскую эпоху возникли самиздат, инакомыслие, гражданская оппозиция. Тогда и понял смысл таившегося в глазах Марины недоумения: «Кто этот Юрка? Провокатор или искренне-наивный безобидный провинциал»? Что делать, я таким тогда был - зашоренным болваном, считающим себя самостоятельно думающим. «Я медленно учился жить, ученье трудно мне давалось…» (Юрий Левитанский).
Не верю ровесникам-умникам, вещающим, что в самые застойные годы они де прозревали «новое мышленье» и гибель СССР.
«Алтайский» период совпал по времени с приходом в «КоЗу». Работа в газете свела с новыми людьми, ощущениями, узнаванием новых аспектов жизни. Интеллигентный, но мало вникающий «в политику» юноша, стал анализировать события, происходящие в родном отечестве, городе. И сразу столкнулся с необходимостью сверять свои мысли с руководящими указаниями. Это было внове, я не привык под кого-то подстраиваться. Скоро понял: главный вершитель моей журналисткой судьбы и многих других – отдел пропаганды и агитации Запорожского обкома коммунистической партии Украины. Чиновники этого идеологического ведомства помяли или вовсе раздавили не одну творческую личность.
Запорожье в период брежневского застоя (Леонид Ильич был у власти с 1964 по 1982 год) наиболее пострадало, наверное, в культурном отношении. Городу энергетиков и сталеваров, считалось, ни к чему иметь интересный театр, дискуссионный клуб-кафе, оригинальные архитектурные сооружения, киноклуб, воспитывающий грамотных зрителей.
Помню статью в «Комсомольской правде», где об этом на полном серьезе рассуждал большой местный начальник. То, что разрешалось Киеву, Москве, не говоря уж о Прибалтике, у нас было невозможно. Скажем, художники, не желавшие рисовать производственные сюжеты, насыщенные бодрой неправдой, объявлялись вредными, а их творчество не имеющим права на существование. Такие творцы подвергались травле, получали ярлыки формалистов, идейно незрелых, им отказывали в помещениях под мастерские.
Подобные гонения испытала, в частности, художница Наташа Коробова, пытавшаяся смотреть на мир своими глазами. Есть у неё картина под названием «Тишина». На холсте - фигура солдата с темным лицом, без отличий, в пилотке, с автоматом в руке. Сейчас солдат упадет. Вокруг - размытое белое пятно. За пятном должны быть люди, но в сознании солдата, живущего последние мгновенья, - белое пятно одиночества. Сюжет, родившийся из рассказов отца-фронтовика, передавал Наташино представление о том, как человек погибает, сраженный пулей: в одиночестве, в своем маленьком (ей он виделся белым) мире. Но на выставку «Тишина» не попала. Появилось мнение: «Так не бывает. Почему солдат один, где друзья? И чей это воин: наш или немецкий? Этот пацифизм никому не нужен».
Глупейшие оценки получали почти все работы Коробовой. В невинном сюжете усматривали пропаганду сексуальности, в одухотворенном лице на портрете черты наркомана, в лиловом букете сирени – смакование пессимизма. Не было случая при организации выставок, когда б картины художницы не снимались с экспозиции. Как шутила невесело сама Наташа, делалось все, чтоб ничего хорошего с ней не происходило.
Коробову чиновники не одолели, но десятки талантливых людей, не найдя поддержки в Запорожье, покинули родной город. Часто решение о том, плохой творец или хороший зависело от мнения одного человека – Виталия Воловика, который заведовал отделом пропаганды семнадцать лет. Его боялась и, мягко говоря, не любила вся творческая интеллигенция области. В театральной среде, например, называли между собой костоломом.
В 1963 году несколько талантливых человек организовали в городе фотоклуб. Очень скоро Запорожье получило неофициальный статус фотостолицы наряду с Москвой, Ленинградом и городами Прибалтики. Вот что запомнилось Олегу Бурбовскому, многолетнему председателю фотоклуба, руководителю Запорожского отделения Национального Союза фотохудожников Украины: «Как-то двое наших ребят сделали прекрасную выставку на тему христианства — отсняли в Киеве и Запорожье храмы, верующих людей. Пришли завотделом идеологии обкома партии Блехеров (не помню его имя, но это был страшный человек) и его помощник Виталий Воловик и сказали: «Немедленно снять выставку!». Контроль над фотоклубом ужесточили, во всех инстанциях мне читали мораль, мол, как я допустил, почему не посоветовался? Спустя несколько лет я, Роман Баран и Глеб Сикеринский участвовали в крупнейшей выставке «Интерпресс–фото» в Москве. Главные дипломы получили три фотоклуба мира – из Бельгии, Франции, Запорожья. Но среди работ Барана был портрет художника из Западной Украины Опанаса Заливахи, которого посадили в тюрьму «за антисоветскую пропаганду и агитацию». Мы этого не знали, когда выставляли портрет в московском Манеже. Журналы и газеты напечатали наши фотоработы, о них узнали в Запорожском обкоме партии.
Те же идеологи нам такое устроили! Романа выгнали из фотоклуба и вообще из города, досталось и мне. Должен был ехать в Москву с нашей комсомольской делегацией возлагать розы к Мавзолею. Я с комсомолом работал много. А тут сразу сказали - Бурбовского отстранить от всех дел. Но хорошо, что позже познакомился с Михаилом Всеволожским, первым секретарем обкома партии, который меня поддержал. Роман Баран переехал в Донецк, потом в Киев. О нем шли передачи и публикации как о мэтре.
Но в Запорожье – ни гу-гу. И я решил сделать выставку Романа, потрясающего киевского репортера Игоря Костина и свою. Она получилась мощной! Выставились в Киеве, во Львове, приехали в Запорожье. Приходит Воловик: «Роман Баран здесь участвовать не будет!». Я обратился к Всеволожскому, и тот сказал: «Не трогать ни одной работы!». Все фотографии были выставлены, все прошло на высоте».
В 1986-м году журнал «Новый мир» напечатал роман Чингиза Айтматова «Плаха» (знает ли молодежь это имя, читала ли?), по тем временам во многом революционный. Герои романа, например, серьезно и много спорили о религии, что, по меркам советской атеистической доктрины, было недопустимо. Как-то нас собрали в библиотеке Дома печати, где Воловик, промывая мозги журналистам, среди прочего раскритиковал «Плаху», обвинив автора, в частности, в богоискательстве. Подобных идеологов-ортодоксов было много. Насколько искренни они были в своих убеждениях, показало время. Тот же Виталий Воловик из обкома перекочевал в вуз - учить студентов понимать искусство во всех его проявлениях.
Кто-то из публицистов назвал 70-е – 80-е годы временем абсолютной лжи. Сказано точно, оболгано и скомпрометировано было многое. В Киеве как-то готовили встречу первого секретаря ЦК КПУ Владимира Щербицкого с передовыми комсомольцами, - очередное показушное мероприятие. Запорожье должен был представлять на встрече молодой рабочий с «Мотор Сичи» по фамилии Козюра. Текст выступления ему написали замредактора «КоЗы» и завотделом обкома комсомола, а утвердили в обкоме партии. А ведь этот Козюра был членом ЦК комсомола Украины, неглупым парнем, могущим самостоятельно связать пару слов.
Интересно, что перед этим прошел Пленум ЦК партии, на котором шла речь о пагубности беззубых, заранее подготовленных мероприятий. Писать статьи от имени рабочих, комсомольских активистов приходилось и мне. Как мутило порой от такой журналистики, как хотелось сбежать в «поля и пампасы». Помню разговор с Леней Наконечным, приятелем, с которым учился в школе. Леня, поработав инструктором в райкоме партии и горкоме, попал в обком. Там сложилась нормальная, в общем, практика, когда каждый отдел готовил свою вставку в доклады, с которыми выступало начальство. Приятель возмущался лицемерием коллег, старательно записывающих во время выступления первого секретаря важные мысли, которые сами же для шефа и сочинили. В конце концов, Леня, технарь по образованию, ушел из обкома партии на автозавод «Коммунар».
Так жила вся страна, ведомая в светлое будущее коммунистической партией. Привыкнув к вранью, заполнявшему газеты, радио и ТВ, тотальному дефициту продуктов и ширпотреба. Считалось, что купить хорошую вещь в магазине нельзя, блат и выгодные знакомства стали главными достоинствами. Редакционная машинистка рассказала: сын, увидев принесенную новую одежонку, спросил: «Это ты купила или достала»? Если «достала», значит, вещь редкая, есть не у каждого. Занять любую значимую должность можно было только члену КПСС. Вся советская номенклатура состояла в партии. Высшие партчиновники пользовались специальными продуктовыми распределителями, поэтому партбилет иначе, чем хлебной книжкой не называли. Это воспринималось как норма, никто особенно не роптал.
В эти тухлые и скучные времена на какой-то предновогодней вечеринке в малознакомой компании мой брат предложил выпить за смерть Брежнева в наступающем году. Я, помню, помертвел от страха за Женьку. Но никто даже не обратил внимания на его слова. Нелюбовь к власти компенсировали тем, что открыто смеялись над одряхлевшим руководством страны во главе с шамкающим генсеком. Политические анекдоты моего времени – подробная энциклопедия эпохи застоя.
Партийные съезды и пленумы проходили регулярно и решения на них принимались правильные. Видя, что произносимые декларации и реальная жизнь абсолютно не совпадают, я, без преувеличения, очень переживал, всерьез полагая, что в падении авторитета КПСС виноваты бездарные идеологические работники, разжиревшие и трусливые. К слову: обычная для
руководителей любого ранга манера общения – материться и тыкать всем, кто ниже по должности, всегда коробила и вызывала протест. Повторюсь: правила, по которым играла партия, давя всех, идущих против течения, были мне отвратительны. Но я знал, чем заполнить голову, помимо размышлений о роли КПСС: занимался самообразованием, охотно ездил в командировки, с одинаковым интересом писал о селе, АЭС, музыке, истории, зарисовки о людях.
Я был активен, неглуп, контактен, независим в суждениях, но от баррикад – далеко. Летом 1984-го бюро обкома комсомола утвердило меня заведующим отделом писем и массовой работы. Эта должность, в отличие от корреспондентской, предполагала наличие партбилета. Иными словами, мне дали добро на журналистский карьерный рост.
Устав КПСС, который я, конечно же, прочитал, не разочаровал. Первые же его строки были такие: «Коммунистическая партия Советского Союза — есть боевой испытанный авангард советского народа, объединяющий на добровольных началах передовую, наиболее сознательную часть рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции СССР». Я относил себя к сознательной части интеллигенции и знал точно, что смогу быть полезным обществу.
В Советском Союзе все сферы жизни строго регламентировались. На прием в партию тоже существовала очередь. Разнарядка на количество инженерно-технических работников, крестьян, интеллигентов, рабочих спускалась в райкомы сверху. Такие же, только негласные квоты были по национальному составу «народного авангарда». Стать «членом» без очереди было непросто.
Мой товарищ Игорь Варшавский, толковейший инженер, много лет отдал «Мотор Сичи», но выше должности мастера не поднялся. Он мог стать хорошим начальником цеха, главным инженером завода, но беспартийные евреи на такой уровень пробивались редко. Игорь не раз хотел вступить в партию, и каждый раз слышал завуалированное: норма по итээровцам и пятому пункту уже перебрана.
Не помню деталей, но мой прием в коммунисты тянулся долго. Бумаги застряли в Жовтневом райкоме партии, к которому относилась редакционная парт ячейка, точнее – в орготделе райкома. Заведовал отделом Вячеслав Филатов, которого я давно и хорошо знал. Мы в одно время учились в СШ 15, были, каждый в своем классе, капитанами команд КВН. Я попросил соученика ускорить мой прием в партию, и он охотно помог. Когда Союз и КПСС развалились, Филатов исчез из моего поля зрения, появившись лет через десять в качестве… пчеловода. Завязав с партийной карьерой, Слава занялся пчелами, жил тем, что «выращивал» и продавал мед. Я написал с его пасеки репортаж, опубликовал в двух газетах, одна из которых предложила Филатову вести «пчелиную» рубрику, за что он с удовольствием взялся. Позже Слава вместе с женой «впал» в религию, причем, не в православие, а в сектантство. Бывая иногда у меня, только и говорил, что о свидетелях Иеговы, пришлось общение с ним полностью прекратить. Такие вот мировоззренческие кульбиты.
Приему в КПСС предшествовал испытательный кандидатский стаж, прежде же чем стать кандидатом, нужно было пройти парткомиссию, куда входили, как правило, партийные ветераны. Старички мучили неофитов вопросами по истории партии и Уставу, часто придираясь по мелочам. Мне объяснили: комиссии твоя борода вряд ли понравится. А на вопрос: «Как же Маркс, Энгельс, Ленин, носившие бороды?», ответили, что время сейчас другое и другие традиции. Короче – отбрили, порекомендовали побриться. Зато я успешно стал кандидатом в члены КПСС. Через год, вступая в партию «окончательно», побрился снова, усы, однако, оставив.
За свою жизнь с бородой прощался три раза, и всегда по причинам, можно сказать, идеологическим. Расскажу об этом подробнее. Нечто, что мне лестно было посчитать бородой, выросло на моих щеках к двадцати годам. Для увековечивания столь зримого факта полового созревания пошел в ателье и сфотографировался. Помню, мастер-фотограф по фамилии Гольдбаум мне понимающе подмигнул. Дело было летом, а к сентябрю, перед занятиями в вузе, бороду пришлось сбрить.
Бородатый студент в Запорожском машиностроительном институте в то время – явление невозможное. Получив диплом инженера в 1975 году, я отпустил, наконец, волосяной покров своего лица в свободное плавание. Потому что бриться никогда не любил, а девушки, главные для меня, юного, судьи, уверяли, что борода мне идет. Прежде чем круто связать жизнь с журналистикой, я работал некоторое время «на производстве», в том числе на оборонном заводе «Радиоприбор», по тогдашней лексике - п/я 64 (почтовый ящик). При оформлении в отделе кадров от меня категорически потребовали, чтоб перед тем, как фотографироваться на пропуск, сбрил бороду. Потом, сказали, можешь опять отпустить. Логики в этом не было, ведь мое настоящее лицо и изображение на пропуске не совпадали. Но для кадровиков имел значение не здравый смысл, а Инструкция, в которой о бороде не говорилось ни слова, но четко указывалось, что лицо сотрудника на документе должно быть «чистым». Весь год, пока работал на «Радиоприборе», вопрос бороды никого больше не взволновал.
В молодежной газете моя волосатость тоже никого не смутила. Сейчас, когда в разных редакциях полно «хвостатых» и бородатых сотрудников, даже не верится, что было время, когда на весь запорожский Дом печати я один из всей мужской пишущей братии носил бороду, и ни у кого из двух обкомов (партии и комсомола) это не вызывало никакого протеста. А ведь за «облико морале» работников «идеологического фронта» тогда следили особо тщательно. Единственное «покушение» на бороду предпринял редактор «Запорізької правди» Николай Пересунько, когда предложил должность завотделом писем в своей газете (я был уже членом КПСС). Неспешно рассказав о преимуществах партийного издания (престиж, перспектива, зарплата), он поставил единственное условие – сбритие бороды, дав пару дней на размышление. Аргументация была в том плане, что несолидно носить бороду и работать в серьезной газете, являющейся органом областного комитета КПУ.
От предложения, подумав для видимости какое-то время, я отказался. Унижать себя, а приказ о снятии бороды расценил только так, никому и до и после не позволял. До сих пор интересно: а первые советские руководители коммунистической партии на своих документах были с бородками? Ведь они практически все их носили. Когда же возник негласный запрет на бороды в партбилетах? Его, запрета, скорей всего, не было. Слишком бы глупо выглядело. Просто фотографироваться с бородой в какой-то момент стало не принято. А раз так, то «старшие товарищи» не рекомендовали и мне. Абсурд? Но разве вся советская идеология не стала большим историческим абсурдом?
Леонид Брежнев умер в ноябре 82-го. Сменивший его Юрий Андропов ушел из жизни в феврале 84-го. Через год с лишним скончался преемник Андропова Константин Черненко. Гонками на лафетах назвал народ тот период. В марте 1985-го Генеральным секретарём ЦК КПСС стал 54-летний Михаил Горбачев. Эпоха перестарков-вождей закончилась.
Новый Генсек, потребовавший безбоязненно вскрывать недостатки, быстро разворошил болото под названием Советский Союз. Свежий ветер перемен (этот тогдашний штамп, тем не менее, очень точен) ломал все идеологические каноны, казавшиеся незыблемыми. В речевой оборот вошли понятия гласность, ускорение, перестройка, плюрализм мнений. Журналы начали публиковать «антисоветские» рукописи, десятилетиями лежавшие в столах авторов, появилась литератора русского зарубежья. Тиражи центральных изданий достигли невероятных размеров. Публицистика стала популярнейшим жанром. Статьи о сталинских лагерях и репрессиях, белых пятнах истории, волюнтаризме Хрущева, экономическом тупике, в который завел страну Брежнев, зачитывались до дыр.
«Мне 38 лет и только теперь узнаю правду о своей родине, - сокрушался я в своем дневнике. – Народ оболванили, социалистическую идею скомпрометировали. Не кончается поток публикаций на эти темы. Каждый ищет свой ответ на вопрос, почему и когда мы отошли от ленинских принципов. Обилие жутких фактов угнетает и потрясает! Но надо читать, думать, надо проникнуться идеей настоящего, не извращенного, социализма». Заговорили о социализме с человеческим лицом, но самого вождя мирового пролетариата какое-то время еще не трогали. Два учебных года я посещал занятия университета марксизма-ленинизма, работавшего при областном Доме политпросвещения. Искренне хотел набраться пользы от изучения «ленинского наследия». А потом историки-диссиденты, публицисты, архивисты вынесли на всеобщее обозрение «исподнее» самого Владимира Ильича – «немецкий след», санкционирование вождем красного террора, «философский пароход», сравнение интеллигенции с говном.
В частности, поразила опубликованная в «Правде» статья бывшего министра здравоохранения СССР Бориса Петровского, дважды изучавшего документы, связанные со вскрытием Ильича. Нам внушали: мозг вождя был больше обычного, отсюда шло представление о нем, как о гении. Все знали, что покушавшаяся на жизнь Ленина Фанни Каплан стреляла отравленными пулями. Академик же Петровский сообщил правду: отравленные пули – блеф, причина смерти – ишемия мозга. Вес мозга, и это подтверждено вскрытием, 1400 грамм, что едва превышает среднюю норму. Не меньше шокировали листовки, которые раздавали на центральной площади Запорожья – Октябрьской. В них были высказывания Ильича, призывающие к «свирепой и беспощадной расправе» над кулаками, проститутками, попами, белогвардейцами и колеблющимися. При этом указывались номера томов и страниц, откуда брались цитаты.
Полные собрания ленинских сочинений (в 55-томах) пылились в каждой библиотеке, предметно же изучалось из них – десяток хрестоматийных работ. Школьный образ «дедушки Ленина» потускнел, между ним и Сталиным появился знак равенства. Тогда-то и начал для большинства развеиваться идеологический дурман, затрещала по швам компартия, подогнулись ноги колосса по имени Союз Советских Социалистических Республик. Стали прочищаться и мои собственные мозги.
Официальный печатный орган ЦК КПСС газета «Правда» объявила, что зон, закрытых для критики, больше нет. Показывая пример, газета публиковала потрясающие по смелости идей статьи новых партийных лидеров, разоблачала мздоимство высших чиновников. С подачи московских журналистов слова мафия, коррупция стали употребляться по отношению к нашим, а не «капиталистическим» реалиям. Нудные передовицы превратились в захватывающее чтение, содержание которых обсуждалось с коллегами и друзьями. Казалось невероятным, что об этом говорится не на домашней кухне вполголоса, а написано в центральной газете. Как водится, тут же возник анекдот:
- Читал «Правду» сегодня?
- Нет, а что там?
- При встрече. Это не телефонный разговор.
Летом 88-го в «Комсомолець Запоріжжя» пришла разнарядка: направить корреспондента на стажировку в молодежную приемную «Правды». Редактор послал меня. Командировка была во многом формальной, можно было с чистой совестью целый месяц провалять дурака. Я же активно напрашивался на задания, обрабатывал письма, посещал все летучки: было интересно повариться в творческом котле первой газеты страны.
Как-то в редакционном буфете мне показали на невысокого чернявого армянина, следователя-важняка Генпрокуратуры СССР Тельмана Гдляна, который вел ставшее знаменитым «хлопковое дело», связанное с коррупцией в высших эшелонах Узбекистана. Именно «Правда» в статье «Кобра на золоте» первой написала об этом.
И вот стажеру предложили поехать на слет молодых историков. «Посмотри, послушай, - сказал мой правдинский шеф, - и сделай небольшую заметку». Слет проходил в подмосковном молодежном центре «Олимпиец» и стал для меня выдающимся четырехдневным событием. Наша историческая наука, увязшая в догматах и стереотипах, переживала кризис, не зря ж появился термин – белые пятна истории. В «Олимпиец» съехались интересные молодые люди. Те, кого позже назовут новыми неформальными лидерами. Мысли их были точны и нестандартны, знания обширны. На равных с молодежью в дискуссиях участвовали маститые советские обществоведы-историки.
«Впервые за много лет открыто выступаю в такой большой аудитории», - сказал легендарный диссидент-историк Рой Медведев. Его устные зарисовки о Сталине, Брежневе, Андропове, Черненко были подобны открытию страшных тайн. Многое из услышанного в «Олимпийце» прочту потом в медведевских книгах. Юрий Афанасьев, ректор Московского историко-архивного института, потрясал своими высказываниями не меньше. Именно от него впервые услышал суждение о том, что советская историческая наука всегда была на службе у коммунистической идеологии, оправдывала сталинский режим. Запомнил и сказанное профессором Сигурдом Шмидтом о разгроме краеведения в 1928-73 годах, которое было очень мощной ветвью исторической науки. Шмидт был прав: я вел в «КоЗе» краеведение, так мне разрешали не более раза в месяц готовить по этой теме выпуски.
В ночь после слета я написал заметку о том, что в «Олимпийце» столкнулись две точки зрения на освещение исторических событий: ортодоксальная, страдающая субъективизмом, и новая революционная, лишенная идеологической окраски. Редактор отдела, поручивший писать о слете историков, прочтя заметку, посмотрел на меня внимательно и попросил его выслушать. Затем корректно и не спеша просветил насчет борьбы разных научных школ, одну из которых возглавляет известный историк, редактор газеты «Правда», академик Виктор Афанасьев. Моя же заметка, пусть косвенно, пропагандирует взгляды популиста Афанасьева Юрия.
Думаю, ясно, что заметка опубликована не была. Мог ли я знать, что стал маленьким свидетелем зарождения большой бури, которая, породив очень скоро межрегиональную депутатскую группу (в неё войдут Рой Медведев и Юрий Афанасьев), поглотит академика Афанасьева с его великой КПСС?
Командировка в Москву дала немало пищи для размышлений. Как и две недолгие поездки во Вроцлав, о которых упомянуто в главе «Мой рок-н-ролл». Многое из увиденного в Польше станет через несколько лет нормой и для нашей страны. За границей же впервые пришло осознание того, что можно жить по-другому, без идиотских идеологических ограничений, оставаясь свободным внутренне и публично. Замечу: упрощение массовых контактов советских людей с поляками стало возможным после московской встречи Горбачева с руководителем Польши Войцехом Ярузельским в апреле 1987 года.
Продолжение следует.