Владимир Этуш: «Роль Саахова сделала меня своим на Кавказе»

- Вы знаете, мне кажется, что я приехал сюда обсуждать другие вопросы. А что сказать о неравном браке? Как придется. Иногда бывает хорошо, иногда плохо. У меня хорошо.

- Вы рассказывали, что вашего отца арестовывали в 30-е годы. Как это произошло?

- У моего отца была целлулоидная мастерская. Они гнули гребешки. У них был человек, рабочий, который это делал. Наемный труд! И это стало причиной ареста отца в 30-е годы. Моя мама очень переживала по этому поводу. Но позже его выпустили и вернули ему зарплату за полтора года. Но это исключительный случай. Могли наоборот...

- Мы слышали, что вы не любите пшенную кашу. Скажите, пожалуйста, а с чем это связано?

- Это связано с тем, что во время наступления мы взяли село Приморка, это было недалеко от Таганрога. Нам пришлось пройти довольно большое расстояние с боями, полк в конце концов остановился в этой Приморке. А тылы не могли поспеть за нами. И у нас в течение длительного времени меню было очень однообразным: на утро - чай без сахара и пшенная каша, в обед - пшенный суп и пшенная каша и вечером - чай и пшенная каша.

- И сейчас вы не едите пшенную кашу?

- Нет, почему, это все уже давно прошло. Я сейчас пшенную кашу могу съесть с удовольствием. Если вы мне приготовите...

- Роль Саахова в «Кавказской пленнице» принесла вам широкую известность, в том числе и среди народов Кавказа. А как они вас встречали уже после фильма? Не обижались?

- Нет, не обижались. Более того, принимали меня с восторгом, просили «сделать еще один хороший фильм». С грузинами, армянами, азербайджанцами я был хорошо знаком с войны, ведь наш полк формировался на Кавказе, и я общался с местными жителями. Я как губка впитывал этот говор, акцент, так что в «Кавказской пленнице» мне было легко играть - многие мои наблюдения того периода пригодились при создании образа Саахова. Уже тогда я понял, что на Кавказе люди обладают чувством юмора, хорошо понимают шутку, сами не прочь по-доброму пошутить друг над другом.

- Мы слышали о том, что у вас какая-то неувязка с датой или годом рождения. Так ли это?

- Это связано с тем, что я родился в 22-м году, а меня записали 23-м годом, чтобы я попозже попал в армию, покрепче физически был к этому моменту. Но перед школой мне через суд восстановили верный возраст. Я получил вторую, правильную метрику. А в армию я пошел добровольцем, имея бронь как студент театрального вуза. Мы играли пьесу «Фельдмаршал Кутузов», а в зале было всего тринадцать человек. И я понял, что буду нужнее на фронте. А когда пришел с войны, хотел восстановить год рождения по новой метрике, но нашли только ту, исправленную. Мне ее дали, я с ней и живу. Считайте меня старшим на год.

- Владимир Абрамович, правда ли, что свою первую машину вы выиграли у Михаила Ульянова? Как это было?

- Все правда. Это был старый-престарый «Москвич». Его, наверное, выкинуть надо было, поэтому решили отдать этот драндулет кому-нибудь из артистов нашего театра. В нашей труппе оказалось два главных претендента на этот «приз». И мы с Ульяновым тянули жребий на спичках, кому достанется. И мне повезло. Так что я водитель с большим стажем. У меня до недавнего времени был джип, а сейчас - легковой «Ниссан». Хорошая машина, я доволен.

- Как вы считаете, творческая деятельность, поиски в искусстве сохраняют молодость человеку, продлевают его активность?

- Я считаю, что любая деятельность сохраняет или продлевает бодрое состояние человека, молодость его души, прежде всего. Причем не только деятельность, которую принято называть творческой. Ведь и табуретку можно сделать произведением искусства, если душу в это дело вложить.

- Говорят, что вы поступили в театральное училище по блату. Это правда?

- Правда. По блату, но каким образом? Я не поступил в ГИТИС. И обратился в театр имени Вахтангова. В то время там главным режиссером был Рубен Симонов, а я дружил с его племянницей. Просто дружил. Меня в театре посмотрели, оценили способности. Видимо, я понравился. И разрешили посещать Щукинское училище вольным слушателем. Прошло несколько месяцев, там освободилось место, и меня зачислили студентом. Так родилась легенда о каком-то «блате».

- Когда вы были во время войны переводчиком, какое отношение у вас было к пленным? Ведь наши бойцы видели их только сквозь прицелы. Не было ненависти к этим вражеским солдатам?

- Именно людей я в них видел. Людей. Они уже ничего не поражали. Они были поражены. И это меняет все. Во всей этой форме, в этих ранах (помню, один немец ковылял, раненный в ногу) я видел человека. Однажды мы наступали здесь, по территории южной Украины. И попался мне один немецкий солдат. Такой жалкий был, как сейчас помню. Звали его Людвиг. И он все просил меня: «Не стреляйте меня, не стреляйте!» И я его отвел в штаб, потом уехал по распоряжению командира. Вернулся в три часа ночи. Открываю дверь в комнату, где отдыхали работники штаба, и вижу такую картину. На железной койке спит пленный Людвиг. Рядом с ним - еще один немец. У них в ногах спит капитан, начальник химслужбы полка. На полу спит еще один наш офицер, начальник разведки полка. А у него в ногах прикорнул третий пленный. Над ними всеми возвышается фигура часового, который сидит на табуретке, и сидя спит, прислонив автомат к плечу Людвига. Ночь, полная тишина. И тогда, глядя на эту живописную картину, я понял, что все это обыкновенные люди, независимо от того, какую они носят форму.

- Как вы относитесь к современным технологиям постановки фильмов, к спец-эффектам, компьютерным преобразованиям кинокадров?

- Я вообще больше театральный актер, в связи с этим и в кино у меня определенные вкусы. Мне не нравится то, что идет от спецэффектов, а не от души актера, его мастерства, от режиссерских находок, которые помогают актерам раскрывать образы. А спецэффекты зачастую рассчитаны на то, чтобы яркими красками, громкими звуками поразить, оглушить зрителей. Они затмевают собой искусство как таковое: искусство игры, искусство режиссуры. Я не сторонник такого развития кино.