В сорок пятом, на заводе: воспоминания мелитопольца, вернувшегося с войны

Мелитополец вернулся домой после демобилизации с фронта.

Своими воспоминаниями Давид Дубровский поделился в №7 Мелитопольского краеведческого журнала

 Вернуться домой

…Путешествие домой длилось добрых полмесяца. Станция Федоровка, до Мелитополя ми­нут двадцать. Сердце мое сжалось, шутка ли, не видеть почти два года мать, сестричку, брата, не видеть больше трех лет отца. После войны вернуться домой!

И вот, наконец, станция Мелитополь. Полуразрушенный вокзал. Чувство нереальности свершившегося возвращения. От вокзала до нашего дома - три километра, далеко тащить чемодан. Я нанял такси того времени - тачку. Пожилой «таксист» впрягся в нее, и чемодан поехал. Я шел рядом. Несмотря на то, что в городе шли жестокие уличные бои, он не выглядел сильно разрушенным. Многое, правда, уже успели расчистить, подлатать, а то и восстановить. Я знал из писем, что наш дом сохранился, а вот все остальные Дубровские остались без крыши над головой.

Помню, приехал я в воскресенье под вечер. Меня не ждали еще, но все были дома. Трудно передать радость встречи. Мать долго не могла разомкнуть объятий, и ее слезы текли по моему лицу. Отец вернулся еще месяц тому назад и начал работать в парикмахерской, которую постепенно обустраивал. В честь моего приезда где-то достали и разрезали огромный арбуз. Так я навсегда и запомнил день возвращения домой: под деревом на вкопанном в землю столе - огромный красный арбуз и вокруг него вся наша семья.

На следующий день я отправился в горком комсомола становиться на учет. Меня приняла сама первый секретарь Клавдия Филипповна Руденко - высокая, очень прилично одетая женщина лет под тридцать, с вьющимися светлыми волосами, властным голосом. Весь ее вид - крутой, слегка раздвоенный подбородок, резкие жесты, холодный решительный взгляд - сразу создавал образ матери-командирши, которая отдает приказы, а твое дело быстрее исполнять их. Посмотрев документы и кратко выяснив мою биографию, она сказала: «Пойдешь секретарем комитета на АТРЗ. Там комсомольская работа завалена, будешь поднимать».

Еще она сказала, что договорится с директором, чтобы меня зачислили на какую-нибудь должность для получения зарплаты, а заниматься я буду только комсомольскими делами. Там числится секретарем комитета одна девица из бухгалтерии, которая ничего не делает. Чтобы завтра я принял у нее дела. Все!

АТРЗ - сокращенное название автотрактороремонтного завода (располагался в нижней части ул. Дзержинского, впоследствии на его базе сформировалось предприятие «Автозапчасть». - Прим. ред.). Он делал запчасти для тракторов, автомашин и сельскохозяйственной техники. Завод сравнительно небольшой, человек триста рабочих, большинство - молодежь.

«Наводи порядок в комсомоле»

На следующее утро я был уже на заводе. Директор оформил меня заведующим инстру­ментальной кладовой <…>. Он сказал, что там без меня обойдутся, наводи, мол, порядок в комсомоле.

В списке комсомольской организации числилось больше ста человек. С инструктором горкома, бесцветной, сонливой девицей, я попытался созвать комсомольское собрание. Пришло чуть больше десятка человек - девочки из техотдела, секретарша директора и только один рабочий, в замасленных рваных штанах. Протянув мне грязную, плохо обтертую паклей руку, он представился: «Вовка Франкфурт». Собрание пришлось отменить. Поговорив с Вовкой, я понял, что тут надо все начинать с нуля. Заводской комсомол оказался совсем не тот, который помнился мне по городу Маркс. Я стал ходить по цехам, знакомиться. Кое-где числились комсорги, но никто ничего не делал. На мой вопрос «Почему?» они дружно отвечали «А на хрена?».

Человек тридцать ребят жили в общежитии. Это были те, у кого погибли родители. Бездомных, их подобрали ремесленные училища и после года обучения распределили по за­водам (слесари, токари, фрезеровщики и т. д.). Они имели рабочие хлебные карточки, раз в день ели в заводской столовой и получали жалкие гроши, на которые ничего не купишь. В ремесленном училище им выдали форменную одежду, которую они теперь донашивали.

В общежитии передо мной открылась тяжкая картина. Грязные, оборванные, голодные мальчишки и девчонки от тринадцати до шестнадцати лет. На кроватях какая-то заму­соленная мешковина, окна во многих местах забиты досками, крыша протекает. В комнате девчонок, правда, гораздо чище, но еще тягостнее от бледных, измученных лиц, от замкнутости, показного нежелания общаться со мной. Что делать?

Я пошел к директору, стал просить, чтобы подремонтировали общежитие, приобрели хотя бы постельное белье. Он отвечал мне жестко, грубо. Ему надо план выполнять, а не разводить со мной тары-бары, поставили тебя на комсомол, вот и занимайся, а ему сейчас некогда, вызывают в горком.

Секретарем партбюро завода был главный инженер - дружок директора. И он отмахнулся от меня. Директору и секретарю партбюро я брякнул что-то грубое, не хватило выдержки. Так у меня сразу же испортились отношения с начальством. А оно, пересекаясь в горкоме партии с Клавой Руденко, не преминуло высказать обо мне свое мнение. И при первой же встрече Клава командным тоном стала мне выговаривать, что я вместо работы занимаюсь болтовней и подрываю авторитет директора. Мои возражения она не стала слушать, резко повернулась и ушла.

В общем, настроение - хуже не придумаешь. Я продолжал ходить по цехам, пытался знакомиться с рабочими. Но как познакомишься? Человек стоит за станком, он работает, отвлекать его неудобно. Во время перерыва все спешат в столовую и думают только о том, как бы поесть. После конца смены - мигом улетучиваются по домам. Между нами - стена. Никому не интересно со мной разговаривать. Ходит тут какой-то чистюля, агитирует за советскую власть. Я приходил на завод в добротном военном обмундировании, в начищен­ных сапогах, и уже это противопоставляло меня рабочей массе, делало чем-то чужеродным. Все знали, что я - фронтовик, но это не имело никакого значения.

После недели такой «работы» у меня набралось только двое сочувствующих, настроенных помочь: Вовка Франкфурт и его друг, фрезеровщик Колька. Когда я пожаловался им, что никто не хочет вместе со мной налаживать комсомольскую работу, Вовка сказал: «Ну, ходишь ты, как фраер».

 Сдаться? Ни за что!

Я не знал, что делать. Ведь фактически я был на заводе никем. Чтобы стать секретарем ко­митета комсомола, надо хотя бы формально быть избранным на собрании в комитет. Вторая попытка провести собрание окончилась с тем же результатом. Как мне приказала Клава, я принял «дела» - жухлую тетрадку со списком комсомольцев и какими-то справками по членским взносам, которые давно уже не собирались. Но что толку? В инструментальной кладовой, где числился заведующим, я тоже был чужеродным телом.

Во мне нарастало чувство никчемности, бессилия, сменявшееся вдруг волной злости, готовностью послать всех к такой-то матери и уйти с завода. Но я сознавал: это не выход, сам себе потом не прощу, что так просто сдался. И решение пришло внезапно. Стану за станок, буду работать токарем, хоть почувствую себя человеком. А там посмотрим...

С просьбой перевести меня на станок я пошел не к директору, а к главному инженеру. В отличие от директора, здоровенного борова, прокантовавшегося всю войну в тылу каким-то мелким заводским начальником, главный инженер понюхал пороху и после тяжелого ранения в ногу был демобилизован, ходил, сильно хромая. Узнав, что я работал токарем, он без лишних слов написал записку начальнику инструментального цеха, а тот сразу определил мне токарный станок - допотопный гроб, стоявший тут, наверное, с доре­волюционных времен.

До поздней ночи мать мастерила мне из старья рабочую одежду и наутро, получив от мастера задание, я встал за станок. Теперь главное - не ударить в грязь лицом. Ведь многое я подзабыл, да и работа совсем другая, пожалуй, более сложная. Мой дореволюционный гроб сильно тарахтел и повизгивал, но исправно тянул лямку. Мастер, тоже фронтовик, воевавший, как выяснилось, под Витебском в соседней армии, отнесся ко мне по-доброму, понимал, что человеку надо приспособиться, помогал советом. К обеду дело помаленьку пошло, настроение приподнялось. А что?! Теперь я такой же работяга и видал вас всех. И директора, и Клаву, и вашу инструментальную кладовую, и секретарство тоже.

Надо ли говорить, что ко мне сразу изменилось отношение рабочей братвы. Скоро я стал среди нее своим парнем. Клава, узнав о моем переходе в рабочий класс, вызвала в горком, наорала вначале, грозила выговором за самовольство, но потом смягчилась и стала отчитывать уже ровным голосом за то, что не могу никак провести комсомольское собрание. Впрочем, и эта проблема неожиданно для меня разрешилась.

Через пару дней на заводе появился заведующий орготделом горкома комсомола, де­мобилизованный офицер, командовавший на фронте ротой. Он вначале зашел к директору, а потом ко мне. Заставил выключить станок и объявил, что собрание будет сегодня во время обеденного перерыва. Продумал ли я, кого выбирать в комитет? До перерыва оставалось минут тридцать. Я побежал в механический цех к Вовке за советом, и кроме него, Кольки и меня, мы записали еще четыре фамилии.

В приказном порядке начальники цехов согнали в помещение механического цеха всю молодежь, не разбирая, кто комсомолец. Заворг горкома выступал коротко: прежний комитет всю работу завалил, надо выбрать новый, есть предложение избрать семь человек, фамилии следующие. Кто за? Кто против? Единогласно. Собрание закрыто, давай на обед.

Нас, семерых, он отвел в угол и сказал: проводим первое заседание комитета. Горком предлагает избрать секретарем Дубровского. Кто за? Кто против? Единогласно. Пришлете в горком протокол. Начинайте работать. И, пожав всем руки, ушел. Теперь я стал законным секретарем комитета.

 Под крылом самолета…

С чего начинать? Распределили обязанности. Вовка стал моим заместителем, один член комитета - ответственным за производство и соцсоревнование, другой за бытсектор, третий за культмассовый сектор, четвертый за стенгазету, девица из техотдела - за членские взносы. Следовало еще выбрать комсоргов в цехах и отделах, но с этим мы решили подождать. Надо вначале сделать что-то реальное, полезное, чтобы все увидели: комсомол чего- то стоит.

У меня из головы не выходило общежитие. Как, чем помочь? Мы с Вовкой и Колькой судили-рядили, но ничего путного не могли придумать. Создать художественную само­деятельность? Выпустить стенгазету? Организовать воскресник в общежитии? Все это надо, конечно, но с этим далеко не уедешь. Нужно дело, способное расшевелить, заинтересовать ребят. И мы его нашли.

По совету Вовки Франкфурта в комитет избрали Мишу Кашубу. Это был коренастый парень, токарь из механического цеха, всегда перевыполнявший норму, «передовик производства». Он выделялся аккуратностью своей рабочей одежды, за станком стоял в фартуке, около станка чистота и порядок. Сразу видно - добротный парень. Жил он в пригородном селе Константиновка, но никогда не опаздывал на работу. От него и пошла новая идея.

Миша рассказал как-то, что километрах в четырех от Константиновки лежит сбитый во время войны немецкий самолет. Остальное придумали Вовка и Колька. Самолет - это же алюминий! Отобьем крыло. В литейном цехе у нас кореша. Сколько можно наделать мисок и ложек! Загоним их на базаре и купим ребятам из общежития ботинки и штаны.

Я осторожно поговорил с главным инженером, не раскрывая карты. Зима не за горами, а ребята голые и босые. В чем ходить на работу? Нельзя ли нам в нерабочее время кое-что сделать, металл найдем. Он испугался, замахал руками, стал повторять, что не хочет из-за нас садиться в тюрьму. Ясно, что нам оставался путь подпольщиков.

В первое же воскресенье Вовка съездил на разведку. Вернулся с горящими глазами: лежит самолет, кажется «Хейнкель», нос в болоте, здоровенные крылья, то, что надо. Я передал ему разговор с главным инженером.

- А ты думал! - воскликнул Вовка. - Не дрейфь! Сварганим все тихо - и обложил матом главного инженера.

После работы собрали комитет прямо во дворе завода на скамейке. Другого места у нас пока не было. Стали обсуждать один вопрос. Все горячо поддержали Вовку. Надо спешить. Осень. Скоро слякоть, развезет дороги. Но как отбить крыло и разделать его? Где достать трактор, чтобы привезти? Как все это перебросить на территорию завода и спрятать? Кто сделает формы для отливки и кто согласится работать после смены? И как все обстряпать, по выражению Кольки, «без шухера»? А кто будет продавать миски и ложки? Куча проблем!

Но лиха беда начало. На следующий день М. Кашуба сделал зубило в виде колуна. К нему приварили железную рукоятку. Получилось нечто вроде топора. За рукоятку держали, а по обуху били кувалдой - так отбивали крыло, а потом разрубали его на куски. И трактор достали за поллитра. Темной ночью перебросили все через забор и схоронили в литейном цехе.

Завод работал в две смены. После двух часов ночи в цехах все замирало. Но не так-то просто было потом «без шухера» отливать миски и ложки, паковать их в мешки и перекидывать через забор. Главными организаторами этой многоступенчатой операции были Вовка и Колька. Сколько раз, отпахав свою дневную или ночную смену, они тайком проникали на завод после двух ночи и вместе со своими дружками двигали дело. Конечно, и я не стоял в стороне, много раз лазил ночью через забор. Но все нити держал в руках Вовка, он воодушевил литейщиков, мастер литейного цеха кое-что получал за свои труды и хлопоты, а остальные работали по очереди бескорыстно.

Вовка жил рядом с заводом вдвоем с матерью, отец погиб на фронте, а всех родственников, оставшихся в Мелитополе, расстреляли немцы. Они ютились в каморке, в которой не помещался даже стол, его заменяло нечто наподобие ящика, покрытого клеенкой. Сюда сносилась готовая продукция, а мать Вовки тайком ее продавала. Ведь открыто на рынке продавать такой дефицит, как миски и ложки, неизвестно где изготовленные, категорически запрещалось. Если бы милиция поймала, то сразу посадили бы лет на пять. Появились деньги. Вовка скрупулезно отчитывался за каждую копейку. На комитете мы решали, кому что купить: ботинки, штаны, рубашку или ватник. Покупать было просто - на толкучке.

 Жизнь налаживается

Мы вошли во вкус и решили отбить второе крыло. Но не тут-то было. Самолет исчез. Миша узнал, что вскоре после того, как мы утащили крыло, появилась милиция, пыталась выяснить, кто это сделал, а потом самолет расчленили и увезли якобы в Запорожье.

Но мы решили многие проблемы. Братва из общежития имела большой авторитет. По­чувствовав на себе такую заботу комсомола, она стала здорово помогать во всех делах. И самодеятельность мы организовали, один парень, оказывается, замечательно играл на аккордеоне. И членские взносы стали собирать, и газету выпустили. Я добился помещения для комитета комсомола, правда, только благодаря Клаве, которая наседала на директора. У нас появилась своя комната. В ней стоял стол и три большие скамейки, сбитые собственноручно. Там мы проводили теперь заседания комитета, репетиции самодеятель­ности.

До сих пор не пойму, как операция с мисками и ложками прошла без последствий. Ведь в ней участвовало более двадцати человек. И никто не выдал, не проболтался. Кое-какие слухи, конечно, ходили. И Клава временами смотрела на меня подозрительно и даже с каким-то интересом. Раньше этого не было и в помине, в ее отрешенном взгляде я пребывал незначительным, как муха. Мы знали, что она постоянно вращается в высших кругах партийного начальства. И когда Клава снисходила до нашего брата, это мало ее воодушевляло. Но ничего не скажешь, рука у нее была твердая и дело свое она знала. Скоро ее забрали на повышение, говорили, в обком. Она уехала из Мелитополя. <…>

Первым секретарем горкома комсомола стал Вася Васютин, один из тех, кого я до войны хорошо знал по детской железной дороге. Он был намного старше меня (лет на пять), и из всей молодежной среды своего возраста, пожалуй, единственный остался в живых. Вернулся с фронта без ноги, ходил на костылях. Клаву называли по имени и отчеству, никакой фами­льярности и демократии она не допускала, а нового первого секретаря мы звали по имени, с ним было легче и проще. Но со времен войны комсомольское начальство сильно изменилось, горком - типичная бюрократическая организация, четкое отношение высшего и низшего: всяк сверчок знай свой шесток.

Еще в сентябре я поступил в вечернюю школу рабочей молодежи сразу в седьмой класс. До войны я окончил только пять классов, надо наверстывать упущенное. С утра до вечера на заводе, вечером - в школу, а после школы частенько - снова на завод. Конечно, приходилось пропускать занятия, но уроки я старался выполнять во что бы то ни стало.

С нами после возвращения из эвакуации жили более полугода родственники, то одни Дубровские, то другие, пока не нашли себе пристанище. В нашем доме родился и провел первый месяц жизни двоюродный брат Вова. Он дико орал по ночам. Спал я в то время на полу. Чтобы делать уроки, надо было проявлять большую изобретательность. Но мы не унывали, жили дружно и когда родственники ушли, помню, еще долго оставалось ощущение какой-то пустоты, хотя спал я теперь на кровати и мог спокойно на кухне выполнять уроки…